Довоенный Воронеж был одним из благоустроенных и красивых городов Европейской части Советского Союза. Город представлял собой крупный индустриальный и культурный центр Воронежской области. В нём проживали 400 тысяч человек. В Воронеже было: десять
крупных заводов союзного значения – химические, авиационные, машиностроительные, 30 фабрик, 60 школ, 10 техникумов, более 10 вузов, 4 театра, филармония, 5 кинотеатров, 60 библиотек. Трамвайное хозяйство имело 60 километров трамвайных путей. Жилой фонд состоял из 20 тысяч домовладений. В результате немецко-фашистской оккупации правобережной части Воронежа и ожесточенных уличных боев город был превращен в руины.
В 1960 г. группа авторов научной статьи «Планировка и застройка города Воронежа» под редакцией Н.В. Троицкого, главного архитектор г. Воронежа в период его восстановления
(1943-1951 гг.), определила, что город «сильно пострадал во временную оккупацию 1942-1943 гг., когда он был разрушен и сожжён на 94%».
Бойцы Красной Армии входят в Воронеж. 25 янв. 1943 г.
В архивном фонде «Коллекция документов справочного характера о революционерах, видных деятелях, ветеранах партии и комсомола, участниках Великой Отечественной войны, деятелях литературы и искусства, связанных с Воронежской областью» на хранении
имеется письмо Соломона Иосифовича Вейцера, написанное в городе Воронеже в начале апреля 1943 г. В нём автор в доступной и эмоциональной форме рассказывает своему коллеге и другу о Воронеже периода февраля – марта 1943 г. Архивный документ дает возможность нашим современникам увидеть освобожденный Воронеж глазами очевидца, пережившего ужасы войны.
В целях максимального проникновения в эпоху 40-х годов двадцатого столетия сохранена стилистика оригинала.
Оккупанты предрекали, что для восстановления разрушенного города понадобится не менее 50 лет, но уже через 10-15 лет Воронеж был заново отстроен и восстановлен.
Из письма Соломона Иосифовича Вейцера коллеге Андрею Яковлевичу об обстановке в г. Воронеже после освобождения от немецко-фашистской оккупации. Апрель 1943 г.
Уважаемый Андрей Яковлевич!
Наконец-то собрался написать тебе, не потому что нашел свободное время, а просто совесть замучила – ведь обещал написать. Времени, между прочим, не хватает. Все учреждения разбросаны в разных концах города, где только можно найти угол с крышей
над головой. Добираться приходится пешком. Придёшь, нужного
человека нет, холостой пробег, снова приходить – телефона нет, сговориться нельзя.
Вечером при коптилке тоже особо не распишешься, тем более, что жил в «гостинице» (что собой представляла, напишу дальше).
Теперь перешел в предоставленную горсоветом комнату. Ну все эти предисловия вряд ли интересны, перейду к основному – что я здесь увидел.
А увидел я, дорогие друзья, невообразимое – ужас и кошмар. Несмотря на [то], что по газетным сообщениям я уже знал, что размеры разрушений очень велики, но не мог даже представить себе
того, что увидел. Никаким письмом, никакими описаниями не сумею дать полного представления о масштабах разрушений и о том, что осталось от города. Это будет только бледная тень того, что есть. Всё это надо увидеть самому, своими глазами. Все настолько
чудовищно, что надо обладать талантом, напр[имер] Толстого, чтобы все описать похоже.
Приехал я сюда 1 марта 1943 г., первым прямым поездом. До этого поезда ходили только до пригородной станции Графская, в сорока километрах от города. Нас было всего два-три десятка человек.
Пробираясь по свежепротоптанным в снежной целине тропинкам, в безлюдье, через груды развалин бывшего вокзала и близ расположенных зданий, я наглядно ощутил, что сделали эти фашисты с Воронежем, и меня, по правде сказать, взяла оторопь, где же это я нахожусь. Помню, как обрадовался, увидев мальчика лет 11-12, везущего на розвальнях чугунные печки. Это как-то дало почувствовать, что уже есть жизнь, появились элементы ее возрождения в этом почти до основания разрушенном городе.
В основном он представляет из себя обгоревшие каменные коробки, перемежающиеся полностью разрушенными зданиями – результат зажигательных и фугасных авиабомб. Мертвый город, каменная пустыня, могильная тишина. Не видно и не слышно ни кошки, ни собаки, ни птиц, ни автомашин, ни человеческого голоса. Редко пройдет человек, пройдет повозка. На всем протяжении от бывшего вокзала до центра – это примерно полтора километра – я встретил только трех человек, это на главной улице8 города. Вся улица была занесена глубоким снегом, и по ее середине (вдоль трамвайных путей, на которых стояли изувеченные вагоны) – извилистая (обходя препятствия), узкая в 50-60 см тропинка.
На многих улицах баррикады, среди которых попадались и такие – штабеля шкафов, положенных один на другой в несколько рядов и заполненных камнем. Во многих местах разбитые, изуродованные танки, пушки, автомашины и другая военная техника.
Крайне редко встречаются дома более или менее сохранившиеся, конечно, с выбитыми окнами, без полов, дверей, с разрушенными печами и штукатуркой, большей частью без крыш. Но,
повторяю, даже таких домов очень и очень мало, что-то около 5% (по площади).
Несколько домов, именно несколько, на весь город чудом сохранились в сравнительно сносном виде, по-видимому, немцам при своём поспешном бегстве уже было не до них, хотя в стенах подвалов вырубили ниши и заложили взрывчатые вещества и авиабомбы.
Однако такие красивейшие и монументальные здания, как дом обкома11, университет12, Дворец пионеров и ряд других они все же успели перед уходом взорвать. Горы развалин, кирпича, щебня, балок, железа высятся на 5-7 метров на месте этих зданий.
Несколько слов о бегстве: оно было столь стремительным, что, как рассказывают люди, находившиеся в то время в ближайших сёлах, немцы, не успев одеться, бежали в одних носках и нижнем белье – это в январе.
Поджоги домов совершались ими систематически. Некоторые жители, видевшие город с Левобережья в августе-ноябре, рассказывают, что при полном отсутствии внешнего воздействия (бомбежки, артобстрел) в городе, в разных его концах, возникали пожары. На одном из домов я сам видел надпись по-немецки «Внимание, не поджигать». Очевидно, для сохранения нужных им домов (для штабов, складов и др.) требовались такие вот охранные надписи.
Выломанные немцами из уцелевших домов полы, двери, плиты и даже балки перекрытий шли на блиндажи, ходы сообщений и др[угое]. Все линии электроснабжения, связи, радио – порваны, даже столбы повалены в т[ом] ч[исле] и трамвайные. Сейчас, когда сошел
снег, выявилось большое количество трупов людей, воронок и громадные кучи предметов хозяйственного обихода.
Когда я сюда приехал, народу было совсем мало (как мне сказал председатель горсовета14 – когда я пришел доложить ему о своём прибытии – «будешь 2001-м жителем города». По некоторым (главным) улицам проходили лишь тропинки (по другим и их не было), справа и слева от которых стояли колышки с табличками «Мины» или «Проход 3 метра, дальше не идти – мины» и т[ак] д[алее]. Много мин было оставлено в домах, печах, заминированы были различные
предметы. Но люди как-то не боятся, осмелели. Сначала опасались,
а теперь привыкли, смело входят в дом, копаются в нем, хотя и оглядываются, все время настороже.
Проходя мимо сгоревших зданий, не мог понять, почему все первые этажи сплошь завалены обгоревшими кроватями. Потом сообразил: деревянные перекрытия сгорели, и все из расположенных выше 3[го]-4[го] этажей провалилось вниз, но относительно уцелели только
железные кровати – не все полностью расплавились.
Дело грабежа было поставлено у них на большую ногу. Многие жители, уходя, закапывали вещи в ямы, которые искусно маскировались. Несмотря на это, все ямы были немцами обнаружены и все забрали. Уцелевшие свидетели рассказывают, что в поисках участвовали собаки. Заходя в какой-нибудь полусохранившийся дом, видишь типовую картину – разбросанные в большом количестве книги (убеждаешься, что у нас много читают), тетради, разбитую посуду, сорванные картины, фотографии, поломанную мебель, изуродованные электроприборы, примусы, керосинки, чугуны, вёдра, самовары, бутылки, перья, выпущенные из подушек и перин (наволочки, чехлы они снимали, также сдирали обивку диванов и матрацев) и прочее
изувеченное домашнее имущество. Все это после многократных поисков чего-либо пригодного перемешано и за ненадобностью оставлено. Интересовались, главным образом, ценностями, мягкими вещами (транспортабельными), часами и подобным.
Рассказывают, что до изгнания жителей из города немцы заходили в дом, открывали шкафы, сундуки, чемоданы и брали все, что им нравилось, срывали с людей часы, кольца и др[угое] – возражать, конечно, не приходилось. Пианино и рояли вывозили организованно – на грузовиках, целыми партиями.
В начале августа все оставшиеся жители были выселены из города. На сборы давалось 5-10 минут. Много вещей брать не разрешалось, а поэтому люди навьючивали на себя как можно больше всего, в т[ом] ч[исле] и зимнюю одежду – это в августе, в жару. За отказ или
опоздание – расстрел на месте. Такая же участь ждала и тех, кто по состоянию здоровья не мог идти – больные и старые не нужны. Колонны выселенных жителей тянулись на многие километры. Из последних сил шли больные и раненые. Кто не мог идти, тот во избежание смерти от пуль конвоиров полз на четвереньках. Когда слышал эти рассказы, волосы становились дыбом. Я не могу этой страшной картины описать, это невозможно. Ужас и издевательство хуже самого дикого средневековья. Надо только представить себе всю безысходность положения этих десятков тысяч людей, среди которых и старые, и малые, и женщины с грудными детьми, бредущие под дулами автоматов и пулеметов в неизвестность. Как эта «раса господ» будет расплачиваться за свои злодеяния и преступления? Какая кара будет для них достаточной?
Изгнанных расселили по сёлам за Доном. Всех заставляли работать. Давали по пять к[ило]гр[аммов] зерна в месяц. За вычетом мельничных и других сборов получалось примерно по сто граммов в день и больше ничего.
Всё, что я здесь написал, это только небольшая, совсем небольшая часть того, что тут было.
Теперь о настоящем. Прошло два месяца после освобождения города17. Улицы центра в значительной части расчищены от загромождавших их баррикад, развалин домов, поваленных деревьев, железа, щебня, балок, перепутанных проводов, разбитых автомашин, танков
и другого военного имущества, разбитой мебели и разных домашних вещей, выброшенных из домов взрывами авиабомб, а также немцами, использовавшими уцелевшие дома для своих нужд.
Сравнительно сохранившиеся дома на скорую руку приспособлены к размещению в них различных учреждений и жителей. В первую очередь используются уцелевшие подвалы, этажи сгоревших зданий, имеющих несгораемые перекрытия, а также лестничные клетки; междуэтажные площадки (железобетонные) служат полом и потолком, а от лестничного марша отгораживаются сделанной из чего попало перегородкой с дверью. Идешь по улице и видишь из подвальных приямков и из окон лестничных клеток поднимаются дымовые железные
трубы. Окна вместо стекла (которого, конечно, нет) заделываются в некоторых домах бутылками на глине – хоть какой-то свет проходит.
Начали работать несколько пекарен, хлебных магазинов, баня (с нагревом воды в несколько сложенных примитивных очагах), парикмахерская, почта, телеграф. Все это, как было сказано, в кустарно, кое- как приспособленных помещениях. Почта, например, сначала размещалась в холодном подвале, работали при коптилках. Теперь подыскали более удобное помещение – первый этаж гостиницы «Бристоль», ж[елезо]б[етонные] перекрытия которого сохранились.
Вода подведена пока только к нескольким колонкам. Проводятся работы по подаче в город электроэнергии. Пока жители пользуются коптилками – у меня их две. Восстанавливается трамвай, уже навешивают провода. Сегодня начал курсировать первый автобус.
Несколько слов о «гостинице» (точней, общежитии), в которой я жил. Она организована на второй день моего пребывания в Воронеже, в нескольких кварталах двухэтажного дома. Мы, будущие жильцы, затащили туда из сгоревших домов десятка три не совсем изуродованных кроватей, столько же валявшихся на улице ободранных матрацев, один не совсем поломанный стол. Оказавшийся среди нас печник сложил кухонный очаг, который топился целый день – в комнате всегда кто-нибудь был. Так что тепло. Ночью под голову – несколько книг (в помещении под лестничным маршем их было навалено более тысячи), вместо одеяла – пальто и по теперешним воронежским условиям совсем неплохо.
По сравнению с тем, что было месяц назад, сделано очень много. Например, для получения воды уже набираем чайник снегом. Кстати, совершенно чистым, именно «белоснежным» – тавтология. Ведь не работает ни одна котельная, ни один завод, практически нет никакого автотранспорта. Но, чтобы топить печку, все-таки ходим на расположенный рядом разбомбленный деревянный дом.
Я уже писал, что переехал в предоставленную мне комнату. Для характеристики наших условий опишу, что это за комната. Большой четырехэтажный п-образный жилой дом. Два крыла полностью сгорели. Осталось в сносном состоянии одно крыло – три секции. В двух секциях – лучше сохранившихся – жили немцы, я туда не пошёл, противно.
Трёхкомнатная квартира. Дверей – ни одной. Часть окон, конечно, покалеченных осталась, разумеется без стекол. Полы в одной комнате полностью сняты, в двух других осталось по половине. О ванной и говорить не приходится – всё переломано и уничтожено. Да и если
бы не было уничтожено, то ничего же не работает – ни водопровод, ни канализация. В кухне даже кухонный очаг разобрали – очевидно, фашистам понадобился кирпич.
С помощью направленного ко мне из Горького прораба – бывшего столяра – достелили в одной комнате пол (за счёт второй), подобрали валявшуюся на улице дверь и установили ее на месте. Заложили окно кирпичом, оставив небольшой проём 50×50 см и застеклили его
подобранными обломками стекла. В развалинах нашли остатки стола, двух стульев, кое-как сбили их, чтобы держались.
В разбитом помещении какой-то мастерской нашли жестяной чайник – их там валялась не одна сотня. Там же нашлась железная печка («буржуйка»).
В конце марта было объявлено, что начаты работы по восстановлению радиоузла и организуется ремонт неисправных репродукторов. Встал вопрос, где его взять – магазинов ведь никаких.
Во дворе дома бандитскими действиями немецко-фашистских захватчиков, выбросивших из занятых ими квартир домашнее имущество, образовалась большая куча. Все это за зиму было занесено снегом и превратилось в ледяной холм высотой до 4-5 метров. По мере таяния холма можно уже было различать отдельные предметы.
В один из дней я увидел остатки репродуктора. Диффузор, конечно, сгнил, его металлическое окаймление почему-то вытянуто в длину, отдельно от всего вмерзла в лед сердцевина репродуктора. Подождав еще несколько дней, пока репродуктор окончательно вытаял из
льда, я отнес его в мастерскую. Починили. Скоро буду слушать последние известия. Вот такая робинзонада.
О нашем управлении. Из общежитий сравнительно уцелело одно, конечно, без окон, дверей, печей, части стен (выбитых взрывной волной). Сейчас восстанавливаем. Уже подготовлено для размещения рабочих восемь комнат. Сохранились кое-какие механизмы. Склад сгорел.
Получил в горсовете дом для конторы и размещения сотрудников в центральной части города. Дом большой с флигелем, метров на 800, сохранился сравнительно неплохо.
Восстановление нашего управления задержалось незнанием мною намерений треста. Приказ Наркомата о возобновлении деятельности управления я увидел лишь на днях у Иванова, будущего начальника, приезжавшего сюда на два дня.
Подрядные работы в небольших объемах можно было бы начать сейчас, но нет рабочих. Имеющиеся 25 человек, набранные мною и мобилизованные горсоветом, не владеющие никакими специальностями женщины, могли быть использованы на работах при наличии
хотя бы двух-трех квалифицированных рабочих, но их нет. Работы развернём, очевидно, в мае.
Трест обещал помочь людьми, транспортом, инструментом и пр[очим], но пока ничего нет. Приехал лишь один прораб из Горького, ранее работавший здесь в нашем управлении. От нашего Наркомата здесь восстанавливает свою деятельность ОСМЧ-10 19.
Ну вот, пожалуй, все, что можно было написать о начале нашей работы, пока весьма скромной. Но надо не забывать – ведь все начинаем с нуля, ни гвоздя, ни молотка, ничего нет. Возрождать жизнь на пепелище, заново, не так-то просто.
Меня очень интересует, как Вы там живёте. Как идут дела? Какое даете выполнение? Из обратного адреса письма с моей доверенностью узнал, что Вы переехали в город. Во что вылились Ваши отношения с УОС.ом? Для кого выполняете работы? Как с ОСМЧ-52.
Какие перспективы? Где прикреплены на снабжение? Дало ли результаты письмо, отправленное за твоей подписью Наркому? Целая серия вопросов, прошу тебя ответить.
На этом закончу затянувшееся письмо, хотелось по-приятельски поделиться всем увиденным и перечувствованным здесь.
Всего наилучшего, сердечный привет всем сотрудникам и соратникам. Будь здоров.
С приветом, С. Вейцер.
Примечание:
Вейцер Соломон Иосифович (14.08.1907-26.11.1996) – строитель. По редакционным сведениям газеты «Воронежский телеграф», жил в Воронеже с 1925 г. Участник
местных строек с 1928 г. В 1933-1940 гг. был главным инженером местного управления треста «Союзспецстрой». В 1940-1941 гг. работал на строительстве крупного
завода оборонного значения в г. Молотовске (теперь Северодвинск) в должности начальника управления треста; в 1941-1943 гг. – на строительстве группы авиационных
заводов в г. Куйбышеве (Самара). В 1943 г., вскоре после освобождения Воронежа,
вернулся в свой город и возглавил отделочное управление треста «Союзспецстрой».
Участвовал в восстановлении многих зданий и заводов Воронежа. В 1990-е гг. опубликовал в местной прессе ряд заметок мемуарного характера о строительстве в довоенном и послевоенном Воронеже. Умер в 1996 г. на 90-м году жизни.
Прив. по: Четкина Н.В. О масштабах разрушений и о том, что осталось от города //Воронежский вестник архивиста : научно-информационный ежегодник. Вып. 13. Воронеж, 2015. 260 с.